Я был одним из шести курсантов-старшекурсников Ленинградского высшего инженерного морского училища, пробившихся во 2-ю советскую морскую антарктическую экспедицию на дизель-электроходе «Обь». А ученым секретарем экспедиции был Соломон Борисович Слевич, доцент нашего училища. Мое сближение с ним обязано забавному случаю. У курсанта Вики Кузьмина был день рождения, и мы решили пригласить на его празднование своих знакомых из научного состава экспедиции. Пир удался на славу. В какой-то момент я без всякой задней мысли обратился к Слевичу: «Соломон Борисович, дать вам леща?» Конечно, имелись в виду рыбные консервы, но мои слова были встречены дружным хохотом, который навсегда разрядил некоторую скованность в общении.
В училище Соломон Борисович проявил себя как талантливый, от Господа Бога, преподаватель. Скучнейшую и занудную науку, именуемую политической экономией социализма, он умел преподнести так, что самые заскорузлые двоечники, обычно прятавшиеся на последнем ряду аудитории, чтобы покемарить там под усыпляющие звуки скрипучего голоса иного доцента, встряхивались и даже задавали то простодушные, то ехидные вопросы. Слевич на них подробно отвечал, по возможности не очень отклоняясь от узаконенных шаблонов бессмертного учения, но и не очень стесняя себя его рамками.
Несмотря на разницу в возрасте – пятнадцать лет! – мы подружились с Соломоном Борисовичем. Нередко в свободные вечера я приходил в его маленькую каютку, и мы обсуждали самые разные темы нашей прошлой, настоящей и будущей жизни.
Прошлое у него было интересным. В детстве он занимался в детском литературном университете при Ленинградском дворце пионеров, которым руководил Самуил Яковлевич Маршак. Может быть, оттуда у Слевича хороший слог, который был заметен и в его научных работах, и в литературных опытах.
Не закончив ЛГУ – Ленинградский государственный университет, ушел на войну, после войны – снова университет, потом аспирантура. Когда был арестован по «ленинградскому делу» его научный руководитель, Соломон Слевич ждал, что и за ним придут. Один из его товарищей по кружку Маршака вспоминал потом, как удержал Сему от попытки выброситься в окно с четвертого этажа, потому что не было сомнений в том, что вошедшие в подъезд люди в форме пришли, чтобы арестовать его. Но его фамилии в списках на арест почему-то не оказалось, однако к защите уже готовой диссертации он допущен не был – по причине «отсутствия научного руководителя». Долгонько пришлось ему потом доказывать свое право на защиту кандидатской.
подвижная фигура Соломона Борисовича появлялась в самых разных местах работы отрядов экспедиции, и везде его мягкая улыбка, дружелюбный взгляд вызывали симпатию у людей с самыми разными характерами и темпераментами.
Помимо необременительных обязанностей ученого секретаря, Слевич был еще редактором судовой радиогазеты. вскоре после нашего прибытия на «Обь» радиогазета отмечала годовой юбилей. Газета принимала поздравления; я подготовил одно из них. по судовой трансляции прозвучал торжественный голос Федора Пастернака, племянника поэта:
«…Газета наша, как нужна ты,
Ты осветишь любой вопрос;
Ты сообщишь координаты
И обстоятельный прогноз;
Тебя услышать каждый хочет,
Когда, в надежде на успех,
Синоптик Гутников пророчит,
Сулит нам дождик либо снег.
От правды-матки ни на волос,
Скажу: ее всевидящ глаз!
В ней даже хриплый женский голос
Звучит мелодией для нас…».
Обладательнице «хриплого голоса» был посвящен один из куплетов самодельной песни, которую нестройным хором исполняли курсанты:
«Синоптик Ляля без причины
Сказала Слевичу тайком,
Что выйдет замуж за пингвина,
Чтоб муж был круглым дураком…»
В другом куплетефамилияперсонажапо понятным причинам изменена:
«Синеет лед за Хасуэлом,
На Мирном бродят дикари,
А Черенков торгует телом
За колбасу и сухари…»
Соломон Борисович озабоченно осведомлялся у меня, правда ли это – насчет Черенкова…
Когда мы возвратились из экспедиции, у Слевича почти каждый день собирались старые и новые знакомые – актеры, океанологи, товарищи по экспедиции и коллеги по училищу. Приходил доцент Федосеев, уважаемый курсантами преподаватель истории КПСС, с которым было хорошо выпито, отчего Соломон Борисович только щурился, а Федосеев никак не мог окончательно попрощаться, стоя под низким абажуром, накрывшим его наподобие дурацкого колпака. Красивая собака Чара, эрдельтерьер, ходила из комнаты в комнату. Гости поглаживали ее по загривку, а та самодовольно урчала. Приходили мои шумливые товарищами, которых Чара приветливо встречала. Но однажды ни с того, ни с сего она облаяла безобидного Сашу Чупыру, а когда тот испуганно попятился, цапнула его за ногу, прокусив штанинуи оставив на лодыжке оттиск своих острых зубов, за что тут же получила нагоняй. Чара ушла в прихожую и улеглась на свою подстилку, еще долго продолжая озлобленно рычать.
В море Слевич, как и положено ученому секретарю, вел дневник экспедиции, и по возвращению задумал написать книжку длястарших школьников, выбирающих профессию. он вышел на издательство литературы для детей, и вскоре, подписав договор, засел за рукопись.
на Дальнем Востоке, куда я уехал после окончания училища, я получил от Соломона Борисовича его книжку «Через два океана» с трогательной надписью: «В память о том, как вместе шагали…».
Я, конечно, не мог тогда знать, что участие в антарктической экспедиции коренным образом изменит судьбу Соломона Борисовича. Он самым основательным образом занялся разработкой экономических проблем деятельности человека в океане и в полярных странах, стал автором многих научных трудов и авторитетнейшим специалистом в этой области.
В последующие годы каждый приезд в Ленинград, а потом в Санкт-Петербург, я непременно бывал у Соломона Борисовича, а нередко и останавливался у него, где бы он потом ни жил: на улице Белинского, на улице генерала Симоняка или, наконец, на Куйбышева, бывшей Дворянской. Всегда в доме Слевича было много интересных людей. Там бывали именитые ученые-географы, знаменитые полярники, известные и еще мало известные артисты. Другом дома был Евгений Жаров, сын народного артиста Михаила Ивановича Жарова. Соломон Борисович в особенности отмечал казавшееся ему замечательным качество своего приятеля: тот много лет подряд избирался секретарем парторганизации Театра комедии, должно быть, для того, чтобы его знаменитая фамилия, унаследованная от обласканного властью отца, уравновешивала перед обкомом партии творческие искания главного режиссера, которые там считали сомнительными.
Конечно, самым близким другом, по-видимому, еще с детских лет, был Яков Нисонович Рохлин, в те годы – редактор студии Ленфильм. Отличаясь безупречным вкусом,Яков Нисонович и сам писал лирические стихотворения, но никому их не читал, кроме ближайших друзей, среди которых были и высоко их ценившие подлинные знатоки. Они каждый раз уговаривали Иосифа отдать что-нибудь в печать, но он неизменно отшучивался: «Вот умру, тогда и публикуйте, где хотите».
Однажды я узнал из афиши, что в лектории на Литейном выступает Яков Рохлин. Тема его лекции – кинематограф национальных республик. Узнав у Слевича номер телефона, я позвонил Рохлину, подделываясь под восточный акцент: «Ув-важаеый тавариш… Яков Нисонович… Вот вы вчэра говорили о дастижениях совэтского кино… Оч-чэнь, оч-чэнь интэрэсно…А вот па-ачэму вы ничего нэ сказали о за-мэча-тэльных дастижениях… азэрбайджанского кинематографа?..». Яков не на шутку перепугался и неожиданно для самого себя стал оправдываться: конечно, он знаком с достижениями азербайджанского кинематографа, и в следующей лекции непременно о них расскажет. Я внушительно произнес: «Сма-атрите… Я правэрю!» – и повесил трубку.
Слевичу недолго удалось сохранить секрет: он рассказал Якову о розыгрыше, и мы с удовольствием посмеялись.
Яков Нисонович, знаток и ценитель литературы, знакомил своего друга с продукцией «самиздата» и «тамиздата». От него, как я понимаю, Соломон Борисович узнавал стихотворения Наума Коржавина, которые нередко мне цитировал. А однажды мы поехали к Якову Нисоновичу домой, где тот, заметно волнуясь, прочитал нам не разрешенную тогда к публикациипоэму Твардовского «По праву памяти»…
В один из моих приездов вПитер Соломон Борисович пригласил меня поприсутствовать на заседании президиума Географического общества, где он должен был делать доклад.
Торжественно выглядевший зал с большим овальным столом, покрытым зеленой скатертью, был украшен портретами учредителей и президентов общества, от величественного царского сановника до нынешнего, академика, поставившего свою подпись под предисловием к последней книжке Слевича. Доклад был выслушан членами президиума с уважительным вниманием, два-три вопроса были заданы скорее для приличия, чем по существу.
После заседания Соломон Борисович и я, вместе еще с профессором К., пошли проводить председательствующего, профессора Д., который жил неподалеку. По дороге Слевич забежал в гастроном и вышел из него с разбухшим портфелем – там добавились бутылка водки, батон и кусок колбасы грамм на шестьсот.
Профессор Д. после очередного развода жил в студенческом общежитии. комната была неуютна и неухожена, убогая мебель была явно казенной. Профессор расстелил на краю стола газетку, ополоснул стаканы, и мы не спеша выпивали. Профессора наслаждаясь разговором о проблемах своей науки, о подводных течениях в структурах Географического общества, да просто ни о чем. После второго пол-литра Д. вытащил из кармана подаренный кем-то водяной пистолет и предложил пострелять по нахальным мухам, норовившим полакомиться крошками батона и вгрызться в колбасу. Идея понравилось, и все поочередно поливали наглых насекомых, пока, наконец, Соломон Борисович не сказал, что они позаливали всю профессорскую постель и вообще нам пора домой.
В следующие свои приезды я заставал у Соломона Борисовича новых учеников, аспирантов и докторантов, они нередко приезжали к нему домой, прихватив бутылку коньяка или водки, и эти подчас совсем не молодые люди, как и старые друзья хозяина, его ровесники, представлялись «Володями», «Мишами», «Федями».
Я организовал приглашение профессора Слевича для чтения курса лекций по географии морских путей в высшее морское училище в Петропавловске-Камчатском, где я тогда работал. Соломон Борисович отказался от номера в гостинице и остановился у меня, выставив на подзеркальнике в своей комнате шеренгу пузырьков и коробок с лекарствами, которые он принимал в строго установленном врачами порядке.
Пришедший с океана циклон в одночасье сменил мягкую, прозрачную осень диким ветром, бурным снегопадом вперемешку с дождем. Улицы превратились в заснеженные реки, и Слевичу в его легоньких ботиночках оказалось совершенно невозможным выйти из дому, чтобы поехать для чтения лекции в учебный корпус, куда уже возвратились первокурсники. Моя жена помчалась в универмаг, но купить резиновые сапоги было не так просто: желающих приобрести обувь по погоде оказалось многое множество, а когда ее очередь подошла, кто-то из стоящих в хвосте крикнул: «Женщинам мужские сапоги не отпускать!».
Во все последующие годы при редких встречах Соломон Борисович неизменно осведомлялся – целы ли его резиновые сапоги?
В мой последний приезд в Санкт-Петербург я узнал, что Соломон Борисович за научные заслуги награжден Географическим обществом престижной золотой медалью имени Литке. Мой старый друг достал из письменного стола тяжелый золотой диск с рельефным изображением основоположника и показал мне, как, по-видимому, показывал гостям, которых год от года становилось все меньше. Вытаскивать медаль из ящика стола было грустно: Соломон Борисович взвешивал на ладони тяжелый металл, разглядывал золотые бакенбарды адмирала, похоже, прогоняя от себя непрошенно влезавшую в голову мысль: «И это – всё? Это – то, чего ты столько лет добивался?». Что еще делать с медалью, он совершенно не знал. На грудь ее не повесишь – она предназначена для хранения в футляре, каждому встречному не станешь говорить: вот, мол, я – лауреат. Разве что при надобности можно заложить в ломбард, как он не раз закладывал оставшиеся от отца золотые часы «Павел Буре», когда нужно было выручить кого-нибудь из товарищей...
Не закончив ЛГУ – Ленинградский государственный университет, ушел на войну, после войны – снова университет, потом аспирантура. Когда был арестован по «ленинградскому делу» его научный руководитель, Соломон Слевич ждал, что и за ним придут. Один из его товарищей по кружку Маршака вспоминал потом, как удержал Сему от попытки выброситься в окно с четвертого этажа, потому что не было сомнений в том, что вошедшие в подъезд люди в форме пришли, чтобы арестовать его. Но его фамилии в списках на арест почему-то не оказалось, однако к защите уже готовой диссертации он допущен не был – по причине «отсутствия научного руководителя». Долгонько пришлось ему потом доказывать свое право на защиту кандидатской.