Параллельные расходятся

 I

Высшее арктическое морское училище, что на Малой Охте, было небольшим, но основательным учебным заведением. Его предназначенность для обеспечения освоения суровой Арктики внушала самоуважение его курсантам, среди которых наряду с серьезными отличниками, готовившими себя к научной карьере, были отчаянные сорвиголовы, которым море, тем более покрытое льдами, представлялось  поприщем вольной бесшабашности.

Здание Высшего арктического морского училища в Ленинграде, 1950-е годы.

Лекции по высшей математике у курсантов–судоводителей читал Ефим Михайлович Полищук. Тогда он казался нам пожилым человеком, хотя ему не было и сорока. А у океанологов и гидрографов лекции читал Александр Васильевич Иванов. У каждого из преподавателей была своя манера чтения лекций, так что когда изредка одному из них случалось подменять другого в его потоке, курсанты испытывали заметные трудности в восприятии излагаемого материала. Полищук всегда обращался непосредственно к аудитории, выделяя модуляциями своего высокого голоса самые важные места, переживал каждое новое положение курса как собственное открытие, заставляя слушателей сопереживать. Иванов, наоборот, читал лекции как бы отстраненно, прилюдно общаясь непосредственно с авторами утверждений и теорем, а курсанты были зрителями, присутствовавшими при этом общении. Какие в действительности были взаимоотношения между начальником кафедры Ивановым и доцентом Полищуком, курсанты, конечно, не имели представления, но острые на язык гидрографы пустили байку, которая передавалась от одного поколения к другому. В соответствии с нею, однажды Иванов пригласил Полищука в гости. Ефим Михайлович надел свой парадно-выходной костюм, пригладил реденький хохолок челки и направился к Александру Васильевичу, купив по дороге букетик цветов. Любезный хозяин встретил гостя в дверях. Сняв шляпу, Ефим Михайлович вручил букетик супруге хозяина, которая тоже вышла в переднюю и, пока муж принимал у гостя пальто, удалилась, чтобы продолжить сервировать стол. «Ну, – сказал Александр Васильевич, – пока Манечка готовит, прошу ко мне в кабинет. Тут у меня есть любопытнейший интеграл, не сомневаюсь, что он доставит вам удовольствие».

Через полчаса Манечка заглянула в дверь кабинета: «Саша, все готово, приглашай дорогого гостя к столу». И вправду, из гостиной доносились аппетитные запахи. Ефим Михайлович невольно сглотнул слюну. «Милая, подожди чуточку, я вот тут гостю одну задачку показываю. Понимаешь ли, я уже столько времени вожусь с вычислением криволинейного интеграла, о котором я тебе говорил. Так вот Ефим Михайлович – большой специалист по интегралам, он считает, что решение где-то рядом».

Спустя еще полчаса Манечка снова робко напомнила об остывающем ужине, но Александр Васильевич даже не оглянулся, а лишь досадливо махнул рукой в сторону двери.

Уставшая ждать супруга прикорнула на кушетке, да через час-полтора незаметно для себя и заснула. Из кабинета по-прежнему доносился рокочущий басок Александра Васильевича, изредка прерываемый высоким дискантом Полищука.

Когда безумно утомленный гость взглянул на часы, они уже показывали восемь утра. Пора было спешить в училище: у него сегодня первая «пара».

Ефим Михайлович застегивал пальто уже на лестнице. Стоял легкий морозец. Занимался поздний питерский зимний рассвет.

Полищук вспомнил, что здесь неподалеку есть киоск по прозвищу «Голубой Дунай», который открыт чуть ли не круглые сутки. Торопливо забежав в него, он заказал сто грамм и бутерброд с селедкой. Опрокинув полстакана обжигающей пересохшее горло жидкости, он, пережевывая на ходу бутерброд, поспешил к трамвайной остановке: в конце улицы уже показались зеленый и белый огни трамвая. «Мой, шестнадцатый номер, – с каким-то облечением подумал Полищук. – Значит, на лекцию успеваю».

Конечно, не было никаких оснований утверждать, что сказанное происходило в действительности, однако байка довольно точно передавала различие в характерах Александра Васильевича и Ефима Михайловича.

 Математик Е.М. Полищук

Экзамены они тоже принимали по-разному. Доцент Полищук на экзамене напоминал хирурга во время ответственной операции или полководца при решающем сражении. Принимал экзамен он всегда стоя, лицом к нескольким классным доскам, на которых курсанты писали ответы на вопросы, поставленные в экзаменационных билетах. Заложив руки за спину, приподняв подбородок и расставив на ширину плеч ноги в чуть-чуть коротковатых брюках, Ефим Михайлович внимательно просматривал записи, располагающиеся подчас на раздвижной доске от потолка до пола. Любителям утопить ответ в пространных словесах, что нередко бывало на экзаменах по другим предметам, у Полищука приходилось туго. Он, собственного говоря, ответа как такового вообще не требовал, а, просмотрев записи, задавал два–три уточняющих вопроса: «Скажите, а вот это – откуда? А вот это?». Чем меньше было вопросов, тем выше бывала оценка. Для отличников сдавать экзамен Полищуку было сплошным удовольствием. Никакого тебе нервного напряжения, никакой боязни, что тебя неверно поймут или потопят в болоте дополнительных вопросов.

Доцент Иванов принимал экзамен совсем по-другому. Если Полищук на экзамены приходил в ладно сидящем на нем штатском костюме, то Иванов, как на экзамены, так и на лекции, всегда приходил в лоснящейся на животе форменной тужурке с золотыми нашивками начальника кафедры на рукавах. Экзамен он принимал сидя на стуле, вполоборота к классным доскам, а в нескольких шагах от себя  мелом прочерчивал на полу черту, которую курсант, входивший с докладом «Товарищ преподаватель, такой-то на экзамен прибыл», не должен был переступать. Чем было объяснить эту странность, никто из курсантов не знал, но необычный ритуал внушал какое-то трепетное почтение к экзаменатору.

Мой сокурсник, Валерий Лифшиц, рассказывал: «На экзамене после первого семестра Иванов, скорее всего от скуки, вызванной ответами по элементарной для него программе, практически не слушал отвечавших и после ответа устраивал соревнование. Он делил доску на две части, на каждой записывал задачку и предлагал решать. Кто быстрее – тому пять, кто медленнее – четыре. Мне в пару попался Сухорук, который в математике был ни в зуб ногой. Я сначала подсказывал ему ответ по билету, потом решил Сухоруку задачу и лишь затем свою. Из-за спешки в своей задачке я один раз пропустил минус при дифференцировании тригонометрических функций. Иванов просмотрел наши решения и сказал: "Сухоруку пять, Лифшицу четыре”. И добавил: "Вы же знаете, что надо ставить минус, – два раза сделали это правильно, а на третий раз пропустили. Вам-то, наверное, всё равно, а мне как математику обидно”».

А.В. Иванов принимает экзамен

Курсанты, знавшие слабость своего экзаменатора, – любовь к фотографированию,  использовали ее, чтобы отвлечь его внимание. Где-то в середине экзамена появлялся фотограф, просивший разрешение запечатлеть Александра Васильевича со своими любимыми учениками. Курсанты группировались вокруг начальника кафедры, суеверно стараясь, однако, не переступать таинственную черту, а обходя ее стороной. Фотографа, как правило, не устраивала стихийно сложившаяся композиция кадра, и он просил то одного, то другого подвинуться, снова заглядывал в видоискатель, не нажимая кнопку до тех пор, пока из коридора не передадут спасительные шпаргалки. Готовые фотографии приносили Иванову уже в следующем семестре, иногда даже после летней практики, но этот ритуал неизменно соблюдался.

Еще к одной уловке прибегали хитрые троечники. Старшекурсники говаривали, что Александр Васильевич всегда носит в кармане сухарь и в перерыве неизменно грызет его, да и на экзамене имеет обыкновение что-нибудь жевать. За дверью аудитории скидывались по копейкам, посланец бежал в ближайший магазин и покупал белый батон, а если хватало денег, то и кусок ветчинно-рубленой колбасы. Иванов сначала как бы не замечал аккуратно завернутый в газетку батон, но вскоре отщипывал от него ломтик и аккуратно, чтобы не обронить ни крошечки, отправлял его в рот и медленно пережевывал. Когда батон заканчивался, Александр Васильевич, незаметно для себя, повышал темп экзамена, чем обычно пользовались слабее подготовленные курсанты, всегда старавшиеся попасть в конец списка очередности.

 II

 Обер-лейтенант Эрих Хармс нетерпеливо вглядывался в окуляры бинокля, стараясь получше разглядеть это суденышко, обходившее полосу мелкобитого льда.. Да, конечно, это вовсе не транспорт из конвоя американцев и англичан, союзников русских. Тогда, год назад, в июле сорок второго, они славно поохотились, их U-255 великолепно себя зарекомендовала. Конечно, лавры победителя достались командиру, капитан-лейтенанту Рехе, а он, первый офицер, остался в тени. Но все же и его вклад есть в их выдающейся победе. За три дня – три транспорта: «Джон Уайтерскун» и «Алькоа Ренджер» под флагом этих зазнавшихся америкашек, а потом – «Олопана» под флагом Великобритании, всего не меньше двадцати тысяч регистровых тонн. Такое не забывается. Сколько танков и самолетов, грузовиков и запасов продовольствия недополучили русские! А потом еще, и еще, и еще – всего десять судов, и американских, и русских, и даже под флагом Нидерландов. Нет, не зря фюрер наградил Рейнхарта Рехе рыцарским крестом!

Вот тут, совсем близко, находится мыс Новой Земли, который на русских картах называется мысом Желания. Это он, Хармс, подсказал командиру мысль обстрелять расположенную там полярную станцию, спалить ее начисто, чтобы русские лишились источника сведений о погоде на обширном пространстве, – а без надежного прогноза погоды тут, в Арктике, и шагу не сделаешь.

Немецкая подводная лодка на свободной охоте

Сегодня, 27 июля 1943 года, уже пошел восьмой день, как подводная лодка  U-255, впервые под его, обер-лейтенанта Хармса, командованием, вышла на свободную охоту из заполярного Нарвика, а все еще ни одной победы, ни одного потопленного корабля противника. Нет, Хармс верит в свою счастливую звезду, не зря же на щите, украшающем рубку, изображен символ прославленного корабля – хитрый лис. Его острые уши напряжено вслушиваются – они непременно поймают самый малейший шорох, его глаза чуть прищурены – они разглядят цель и в полной темноте, ноздри на его вытянутой мордочке напряжены – они даже по слабому запаху почуют противника.

Лодка Хармса идет в надводном положении, удерживаясь ближе к берегу, но на суденышке ее, по-видимому, еще не заметили. Эта тихоходная парусно-моторная шхуна напоминала зверобойное судно или рыбацкий траулер, знакомый Эриху еще с тех пор, когда он сам занимался глубоководным рыболовным промыслом. Да, конечно, старенькая деревянная шхуна – не ахти какая цель, но должен же он. в конце концов, открыть свой личный боевой счет. Зачем это суденышко забрело сюда, в район, где за сотни миль ни к северу, ни к югу нет никаких стратегических объектов, никакого жилья? Может быть, это – судно погоды, которое к тому же ведет ледовую разведку? А, может быть, – снабженец, который должен доставить на полярную станцию с трудно выговариваемым русским названием «Залив Благополучия» тонн триста груза? В любом случае, надо его атаковать.

Хармс оценил дистанцию – шхуна совсем рядом, в двух-трех кабельтовых, и вызвал наверх орудийный расчет. Обер-ефрейтор Ауэр и матрос Хакшпиль  побежали готовить пушку к стрельбе.

Лис – эмблема подводной лодки U-255

В семикратный цейс можно было разглядеть едва ли не выражение лиц двух русских моряков, находившихся на верхней палубе шхуны. 88-миллиметровый снаряд попал точно в рулевую рубку, разрывом смело и этих двоих. Вспыхнуло пламя. Карл Рот, старший радист, доложил: русские ведут передачу, по-видимому, просят помощи. «Целиться по ватерлинии», – приказал Хармс. И тут же с удовлетворением отметил хорошую работу своих артиллеристов. В левом борту шхуны образовалась большая пробоина, через которую внутрь корпуса потоком пошла вода. Люди на шхуне, высыпавшие на верхнюю палубу, торопливо спускали шлюпку, что-то тащили в нее, а судно накренялось все больше и больше. После нескольких выстрелов, столь же удачных, как и предыдущие, Хармс приказал прекратить огонь: добивать шхуну не имело смысла – она и так была обречена.

Переполненная шлюпка отошла от тонущего судна. Несколько человек, которым, по-видимому, в шлюпке не хватило места, бросились в воду и пустились вплавь, а шхуна, резко наклонившись влево, перевернулась и ушла под воду. «Как называется эта посудина?» – спросил Хармс сигнальщика: надо было сделать запись в журнале боевых действий. «Я успел прочитать надпись на корме – "Академик Шокальский”», – доложил матрос.

Между тем и те люди, которые спасались на шлюпке, и те, кто добирался вплавь, собрались на большой льдине и пытались отжать промокшую одежду.

Вахтенный офицер Дитер Хенген попросил разрешения поохотиться на этих жалких людишек, все равно обреченных на смерть. «Что ж, давай, боевой камрад», – согласился командир. Ханген, мгновенно закрепив ствол пулемета на универсальном станке, стал сквозь рамку прицела разглядывать копошащиеся на льдине фигурки. Одна из них показалась ему забавной: небольшого роста, в мешковатой, явно не по размеру, ватной куртке. «Дас вайбсбилд (баба)!» – догадался Дитер и нажал на спусковой крючок.

 III

Иванов с трудом делал каждый следующий шаг. Непрозрачный и твердый зернистый снег не сохранял следы. И хотя ступня, казалось бы, чувствовала каждое зерно, ноги разъезжались, как будто бы он шел по зеркальному льду, а не по этой плотной поверхности, покрытой невысокими застругами – крутыми с наветренной стороны и пологими с подветренной. Непроизвольно Александр пытался отсчитывать шаги: «один, два, три…», но скоро сбивался,. и в голове только тикало: «... фирн… фирн… фирн…». Только фирн – крупнозернистый слежавшийся снег, который  терзал опухшие от боли, помороженные, укутанные драным тряпьем ноги, проникал в сознание, отзываясь на каждый шаг: «…фирн… фирн…  фирн…».

Как болела рана на спине, повыше пояса. Это еще там, на льдине, пуля ударила по касательной и сбила с ног. Хорошо еще, что не насмерть. А, впрочем, что тут хорошего; может быть, лучше было бы навсегда остаться на льдине, как осталась там Белла Футерман и еще двое моряков, не успевших укрыться за торосами. Но Витя Лескинен, верный товарищ, соорудил тугую повязку из своей нательной рубахи, да, крепко обматерив, заставил встать на ноги и посадил в продырявленную шлюпку, пробоины в бортах которой моряки законопачивали тряпками от разодранной одежды да выдранными из стеганок клоками ваты.

Начальник экспедиции Большаков и капитан Снисаренко пересчитали по головам оставшихся в живых, с трудом вместившихся в маленькую, осевшую почти до планширя шлюпку. Получилось девятнадцать. Значит, пятеро были убиты еще на борту шхуны, а, может, кто-то и не доплыл до льдины. Радист сказал, что он открытым текстом передал на Диксон сообщение о нападении подводной лодки, но координаты сообщить не мог: вахтенный штурман был убит первым же снарядом. А капитан Снисаренко, мгновенно оценив ситуацию, лихорадочно торопился сжечь коды и секретные карты. Борт тонущей шхуны он покинул последним, когда убедился, что живых на судне уже не осталось. Стащив с ног сапоги, засунул их за пазуху и неожиданно для самого себя перекрестился: «Господи, пронеси…», а затем сполз по поднявшемуся вверх правому борту в ледяную воду.

Опытный моряк, капитан и без карты хорошо представлял, где их потопили: милях в десяти от мыса Спорый Наволок. Куда двигаться? Сомнений не было. Прежде всего, к маячившему на западе берегу Новой Земли: продырявленная и перегруженная шлюпка долго не выдержит. А там – идти либо на север, к полярной станции «Мыс Желания», либо к югу, к станции «Залив Благополучия». Решили, что, хотя мыс Желания и немного ближе, но идти нужно на юг: ведь именно в залив Благополучия направлялся «Академик Шокальский», доставлявший туда смену зимовщиков. Значит, и искать потерпевших бедствие будут в той стороне. Витя Лескинен, классный гидрограф, пошевелив губами, что-то посчитал, потом объявил: «Значит, так. Если по прямой – то это миль семьдесят–восемьдесят». Александр сообразил: «Километров, выходит, сто тридцать–сто сорок. Но разве в Арктике пройдешь по прямой?».

Решили разделиться на две группы. Чтобы разгрузить шлюпку, одна группа пойдет по берегу, а другая – на веслах, со скудными запасами продовольствия, чтобы не тащить их на горбу. Раз в сутки делать привал, собираться всем вместе для обогрева и приема пищи.

Иванов попал в пешую группу. Мало того, что болело плечо, что уже через несколько часов пути заныли полубосые ноги, тут еще каждые несколько километров ручей или речушка, переходить которую приходится вброд, иногда по грудь в ледяной воде. А солнце, как бы издеваясь, целый день не спеша проходит по кругу над горизонтом, лишь около полуночи ненадолго скрываясь за вершинами горного хребта, протянувшегося вдоль острова. Холодно, все время холодно, и одежда до следующей речки не успевает высохнуть, а то и попросту замерзает на срывающемся с горных ледников пронзительном ветру.

На второй день пути, когда обе группы собрались на берегу, чтобы чуть-чуть отдохнуть, а если удастся, и поспать, пока не ступили на фирновые поля ниспадающих в море ледников. Едва развели костерок из собранного у береговой черты плавника, как в море внезапно появилась подводная лодка. Не потребовалось никакой команды, чтобы моряки и «научники» побежали прочь от берега – прятаться за крупными камнями. И вовремя: вдогонку им короткими очередями ударил по камням пулеметный огонь. Мало того: с пиратского корабля спустили на воду надувную лодку, и два матроса, с пистолет-пулеметами на груди, веслами вроде байдарочных погребли к берегу. Перед тем как ступить на берег, на всякий случай от живота, веером обстреляли окрестность. Потом столкнули шлюпку с «Шокальского» на воду, взяли ее на буксир и погребли обратно к своей подлодке. Всё, ни крохи продовольствия у спасающихся больше не осталось.

А дальше путь пошел уже по сползающим в море ледникам, покрытым все тем же фирном, испещренным предательскими трещинами, которые не всегда можно было перешагнуть, а приходилось отклоняться далеко в сторону, чтобы их обойти или найти перекинувшийся через них ненадежный снежный мост.

Все вместе прошли только первые километры, а дальше группа распалась на маленькие группочки, а то и на одиночек; кто был посильнее и получше одет, ушел вперед, а слабые и практически босые тащились позади, отставая все больше. Среди последних был и раненый Иванов. Он тащился еле-еле, часто падал. Невысокое солнце, отражаясь в мириадах льдинок, слепило глаза, и они стали нестерпимо болеть, так что Александр брёл, зажмурившись, лишь время от времени заставляя себя разжать веки, чтобы не сбиться с направления движения и не свалиться в очередную трещину. Первое время очень хотелось есть, а потом чувство голода исчезло – наверное, организм притерпелся и, как рассказывали бывалые полярники, побывавшие в подобных переделках, съедал сам себя. Впереди уже никого не было видно, но на четвертый день пути Иванов наткнулся на недвижное человеческое тело. Он равнодушно взглянул на обросшее буйной щетиной лицо покойника. Единственная появившаяся мысль была – нельзя ли воспользоваться чем-нибудь из одежды мертвеца, но пользоваться было нечем: верно, то, что еще можно было взять из жалкого тряпья, забрали идущие впереди. Второй встретившийся на дороге мертвец лежал лицом вниз; Иванов даже и не пытался его повернуть, чтобы взглянуть в лицо и опознать. Он уже понял, что следующая очередь – его.

Когда на море показалось идущее вдоль берега суденышко, Иванов не придал этому никакого значения – конечно, это галлюцинация. Но суденышко  подошло к участку береговой черты между двумя ледниками, и два матроса втащили на борт потерявшего последние силы Александра.

Потом он узнал, что это был мотобот «Полярник», высланный по указанию с Диксона из пролива Маточкин Шар на поиски терпящих бедствие. Первая группа людей с «Академика Шокальского» была подобрана еще накануне, а вот сегодня, 2 августа, найдены последние из шестнадцати оставшихся в живых.

IV

В Высшее арктическое морское училище поступали, по преимуществу, ребята из глухой провинции, где все их знакомство с музыкальной культурой ограничивалось хриплыми звуками полонеза Огинского, доносившимися из помятой черной бумажной тарелки репродуктора. Иванов взял на себя просветительскую миссию и в конце каждой лекции минут десять–пятнадцать уделял рассказу о классической музыке. Зная о его любви к музыке, курсанты нередко, особенно на экзамене, затевали разговор о классике или модном джазе. Гера Куклин, выпучив глаза, изображал то игру на саксофоне, складываясь чуть ли не пополам, то вздымал золотую трубу Гленна Миллера, и Александр Васильевич вместе с Герой наслаждался мелодией: «Пардон ми, бой, из зэт зэ Чаттануга Чу-Чу?». А на экзамене, кроме основных вопросов билета, Александр Васильевич нередко задавал вопрос и на музыкальную тему, иногда довольно каверзный, например: «В какой опере и какого композитора первоначально не было ни одной женской арии?».

У старшекурсников-океанологов Иванов вел занятия по гидродинамике применительно к теории течений и волнения. Сам в прошлом гидролог, он любил отвлечься от темы лекции и вспомнить, как еще в тридцатые годы работал на Диксоне, как своими руками создавал там метеостанцию, как участвовал в комплексных экспедициях в Карском море вместе с молодыми тогда, а теперь ставшими знаменитыми полярниками. Иногда удавалось упросить его еще раз рассказать о новоземельской эпопее. Он начинал неохотно, но потом увлекался, каждый раз приводя новые подробности, а заканчивал всегда одинаково: «Последним пришёл замполит, совершенно здоровый и полный сил. А буфетчица, с которой замполит ушёл вместе, куда-то исчезла».

Тот же Валерий Лифшиц рассказывал: «Обычно Иванов приходил на лекции в довольно потёртом костюме со следами мела на сгибах. Но вдруг явился в костюме с иголочки. Это было так удивительно, что кто-то спросил его (может, и я): "Александр Васильевич, у Вас такой красивый костюм. Почему Вы решились прийти в нём на лекцию?” (мы-то сами ходили на занятия не в парадных форменках, а в жутких х/б и ботинках г/д). Иванов подумал, отвечать или нет, но после небольшой паузы рассказал небольшую историю. "Получил я как-то письмо от профессора Штокмана из ИОАНа. (Института океанологии Академии наук СССР). Спрашивает, решается ли такое-то уравнение. Я ему ответил – решается. Через две недели приходит второе письмо: каким методом оно решается? Я ему ответил – таким-то. Прошёл месяц, получаю перевод на восемьсот рублей и на обороте перевода просьба – решить это уравнение. Ну, я посидел вечерок, решил и отослал. На эти деньги и купил костюм”.

Последнее довольно заметное училищное воспоминание о нём связано с последним экзаменом по гидродинамике. Иванов взял мою зачётку и зачётку Геры Куклина, поставил нам по "пятёрке”, ничего не спрашивая, и дал по клочку бумаги. Там были записаны уравнения. "Идите и к концу экзамена принесите мне решения. Любые материалы в вашем распоряжении”. Про Куклина я знаю, что он эту бумажку сразу выкинул и пошёл отмечать "пятёрку” с друзьями. Я же сел решать уравнение (второго порядка в частных производных и ещё с какими-то прибабахами), но ничего толкового в голову не приходило. Тогда я залез в труды академика Крылова и нашёл там какой-то более или менее подходящий метод, с помощью которого уравнение вроде бы было решено. Жутко гордый, к концу экзамена я решение Иванову принёс. Он взглянул и сказал: "Да, зря я вам рассказывал начала вариационного исчисления”.

Через несколько лет в самолёте Ленинград–Москва ряда на два впереди себя я увидел Иванова, который читал брошюрку и весело смеялся. Я подошёл поздороваться и заглянул через плечо – на страницах брошюрки было четыре-пять слов "возьмём”, "отсюда”, "таким образом” и сплошные математические символы. Ответив на приветствие, А.В. покачал головой, показал пальцем на середину странички: "До чего остроумно пишет!” И продолжил читать, хихикая».

К окончанию