Я стал выступать на молодежных литературных вечерах, даже читал свои стихи на ленинградском радио. Когда я написал стихотворение «Опасный фарватер», я сразу понял, что оно заслуживает большего, чем лишь обсуждения в ЛИТО, и тут же пошел «по скользкой дорожке налево», то есть с Невского, пройдя Аничков мост, вдоль Фонтанки, в редакцию газеты «Смена». Редактор отдела, молодой, но уже известный в Ленинграде поэт Владимир Торопыгин, прочитав стихотворение, тут же сказал: «Будем печатать».

Большой зал был заполнен до отказа участниками совещания молодых ленинградских писателей. Я и раньше встречался с некоторыми из них на поэтических вечерах, но не думал, что их так много. В президиуме – мэтры: Александр Прокофьев, Виссарион  Саянов, сбоку председательского стола притулилась Ольга Берггольц. В зале, среди юных и начинающих, и мои знакомые, дружески опекающие молодых: Наталья Грудинина, Сергей Давыдов, тот же Николай Новоселов. Я попал в семинар, который вел Всеволод Борисович Азаров, известный как поэт-маринист. Ему помогали Семен Ботвинник, в прошлом корабельный врач, автор книжечки стихов о море, и Вячеслав Кузнецов, хоть и в форме курсанта военно-инженерной авиационной академии, но тоже тяготевший к маринистам. Из участников семинара запомнились Игорь Смирнов, тогда капитан второго ранга, и Никита Суслович, курсант военно-морского политического училища. Оба талантливых военных моряка выросли в профессиональных поэтов – жаль только, что Суслович рано ушел из жизни. 

В нашу моряцкую компанию совершенно не вписывался девятнадцатилетний молодой человек с круглыми, как блюдца, глазами навыкат. Когда до него дошла очередь, он был представлен как Евгений рейн. То ли на воспитание, то ли на исправление его включили в наш семинар. Бурно жестикулируя, с наступательной интонацией и крайне экспансивно он прочитал свою поэму «Рембо», поражая слушателей, как нам казалось, выразительной, артистической манерой чтения. О Рембо я мало что знал, но помнил, что Горький в какой-то статье преподносил его как сугубого формалиста, балующегося присвоением звукам цветовой окраски. К тому же, Рембо был авантюристом и даже работорговцем, так что воспевание его личности совершенно не согласовывалось  с некрасовской традицией в русской литературе. О чем я и сказал автору. «Как?! А "Пьяный корабль"?!» – изумленно возразил он. 

Ничего мне тогда не поведало название этого стихотворения… 

В заключение совещания перед нами выступили мэтры, а также еще молодой тогда поэт Михаил Дудин, известный, главным образом, чуть ли не по несколько раз на день исполняемой по радио песне: 

Дудин предложил равняться не на мэтров, то есть не на выступавших вместе с ним Прокофьева и Саянова, а на самые высокие образцы, на Пушкина.

Я возлагал большие надежды на свое участие в морской антарктической экспедиции, куда с немалым трудом пробился, но тут как ножом отрезало. За семь месяцев необыкновенно увлекательного плавания я вымучил только несколько ни на что не пригодных строчек – не считая участия в написании сценария для праздника перехода экватора, стихотворений для судовой радиогазеты и послания зимовщикам Мирного. кстати, именно эти, написанные, так сказать, в порядке служебного задания, рифмованные послания потом неоднократно цитировались в воспоминаниях участников антарктических экспедиций, включая даже знаменитую «Ледовую книгу» Юхана Смуула. Я иногда с иронией говорил себе: «Ну вот и стал я не то акыном, не то ашугом, известным и безымянным».

Будучи на воинских сборах в Хабаровске, я наткнулся в «Литературной газете» на рецензию на сборник «Голоса над Невой», написанную известным критиком Дмитрием Молдавским. Неожиданно увидел и свою фамилию. Автор рецензии хвалил меня за стихи, опубликованные в этом сборнике. Но ведь о самом сборнике я узнал впервые и, естественно, ничего туда не давал. Должно быть, это Николай Дмитриевич передал что-нибудь из старых запасов.

Так на много лет я отошел от поэзии.

Году в 80-м я руководил практикой небольшой группы курсантов на транспортном рефрижераторе, совершившем рейсы к берегам Западной Африки и в Норвежское и Баренцево море. я был не очень загружен, и у меня была отдельная каюта. Я поднимался часа в четыре утра и до завтрака успевал написать стихотворение, безо всякой оглядки на других стихотворцев. Кое-что, особенно передающее факты так, как есть, без попыток давать им оценку, получалось неплохо. Я даже написал пьесу для театра кукол – «Океанские страсти», но взявшийся ее поставить режиссер не захотел с нею возиться – у него возникли какие-то свои проблемы. Правда, спустя еще лет семь, она была поставлена студентами уже в «человеческом» и адаптированном варианте. Полный текст пьесы у меня не сохранился – к сожалению ли, к счастью ли?

Мое возвращение в литературу было связано с событием, вызвавшим у меня душевное потрясение. Областная газета («Орган обкома КПСС») перепечатала грубо антисемитский опус известного писателя Валентина Пикуля, написанный в соавторстве с неким Журавлевым. Я не мог оставить без внимания выпад человека, известного как писатель-маринист, и написал резкое письмо, которое взялась опубликовать камчатская молодежная газета (я жил тогда в Петропавловске-Камчатском). Мое письмо вызвало в городе заметный общественный резонанс, областные газеты (в том числе и сам этот «орган») стали охотно печатать мои публицистические статьи, очерки и даже репортажи. Я чувствовал, что нашел свое, в чем я мог выразить свою общественную позицию. Мои публикации получали одобрение демократически настроенных читателей и, не боюсь сказать, озлобление в консервативных кругах, за которыми стоял обком КПСС и его последыши. К тому времени я стал председателем правления областного историко-просветительского общества «Мемориал», и «мемо-риальская» тематика занимала основное место в моих материалах. 

Получив через ФСК – федеральную службу контрразведки, одну из инкарнаций ОГПУ–НКВД–КГБ – доступ к «делам» отца и его брата, я был потрясен открывшейся передо мной бездной. То, что я увидел, нигде больше нельзя было найти, даже знаменитый «Архипелаг Гулаг» не отражал всего механизма мучительства и убивания людей, зачастую единственным преступлением которых была попытка отстоять свое человеческое достоинство. Несомненно, я должен был об этом написать, и вовсе не потому, что речь шла о родных мне людях. Я опубликовал несколько очерков по материалам этих «дел», осветил обнаруженные мною судьбы исторических персонажей, но отца еще ни разу не упомянул – удерживало чувство ответственности за свои слова. 

Пятью пухлыми томами «дел» мой поиск не ограничился, превратившись в обстоятельное исследование. Крохи информации выискивал в разрозненных публикациях разных лет, многократно обращался в архивы, органы прокуратуры, ФСК. Пользуясь положением председателя областной комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий, взял командировку в Магадан, где нашел материал для будущей книги в информационном центре управления внутренних дел, в прокуратуре, в тамошней библиотеке. Поиск материалов и работа над книгой – документальной повестью «Воскреснет ли старый комендант?» – заняли около десяти лет.

Опубликовать книгу удалось только уже после переезда в Израиль, где мое творчество получило высокую оценку в аттестационной комиссии Министерства абсорбции и на издание первой книги была выделена денежная помощь.

Понятие «мои книги выходили одна за другой» вряд ли приложимо к изданию книг на русском языке в Израиле, да, по-видимому, не только в Израиле. Издание книг – предприятие совершенно коммерческое: плати денежку и издавайся, сколько хочешь. А уж продавать свои книги здесь – дело почти безнадежное. Спрос на русскую книгу вполне удовлетворяется импортом из России. Поэтому судить о творческом уровне автора по количеству вышедших у него книг никак нельзя.

мне сопутствовала определенная удача. Меня печатали литературные журналы «Дальний Восток», «Урал» и другие российские издания. В издательстве Санкт-петербургского государственного университета вышла книжка моих повестей и рассказов «Держи на норд».  

О чем я пишу? В прозе – преобладает морская и историческая тематика, как правило, с документальной основой: я стараюсь следовать старому штурманскому правилу «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». В поэзии – отображение пропущенного через сердце ощущения эпохи. «В стихах люблю я вещность» – этого принципа я стараюсь придерживаться.

Всё написанное мною в первую очередь даю прочитать жене. Замечаний она делает мало, что, по правде говоря, меня огорчает. Не меньше огорчает, что уже не все мои внучки могут прочитать написанное мною на русском языке, а милые правнучка и правнук уж точно ничего не прочтут.