Мне приснилось помещение британского военного трибунала в Палестине, в которое два полицейских-араба и офицер-англичанин ввели подсудимого – высокого, худого, с помятым лицом, обросшим густой темной с проседью щетиной. Председатель суда застегнул пуговицы френча и, как положено по канонам военного судопроизводства, надел на голову фуражку с пышной эмблемой. Он стукнул деревянным молотком и объявил: «Слушается дело по обвинению… (тут он замялся и пробурчал что-то невразумительное) в совершении террористического акта… Подсудимый, встаньте! Ваше имя и фамилия?» – «Боевский Арье, ваша честь!». 

Судья уставился в листок из лежавшей перед ним тощей папки и удивленно спросил: «А почему в полицейском протоколе написано… э-э… Ба-клав-ский? Баклава – э-э… – Ба-ла-кла-ва… – это где – в России?». Судья вспомнил, что много-много лет назад, во время крымской кампании, там в бригаде тяжелой кавалерии воевал его дед, и за эту самую… Ба-ла-кла-ву… получил медаль, которой еще мальчиком будущий судья играл, сидя у него на коленях.

«Ваша честь, данное мне при рождении имя – Глеб Боклевский, а здесь я принял новое имя, согласно местным обычаям». – Судья тяжело вздохнул. – «Где и когда вы родились?» – «Родился в 1891 году на Украине».  – «Не пытайтесь запутать суд! Почему в протоколе написано – в Финляндии? Где это такое – Финляндия?». – Секретарь суда подсказал: «Это там, на севере, кажется, в бывшей Российской империи». – «Ваша честь, когда в участке составляли протокол, я был,.. как бы это выразиться поточнее,.. в излишне возбужденном состоянии…». – «Ладно, – подумал судья, – чтобы его вздернуть, нет никакой необходимости докапываться до истины, где он родился. Вероисповедание?» – и тут же – секретарю: «Пишите – иудей». – «Ваша честь, я – потомственный русский дворянин, православный». Судья изумленно поднял глаза: «Вы – православный, то есть ортодоксальный христианин?». Арье расстегнул ворот рубахи и вытащил нательный крест. – «А кто может поручиться за достоверность ваших слов?». – «Ну, скажем, господин Пинхас Рутенберг». – «Питер Рутенберг?! Это тот, кто только что возглавил еврейский Национальный Совет?» – «Да, ваша честь, мы добрые приятели. Я помогал господину Рутенбергу в его планах электрификации Палестины». – «Позвольте заметить, – вмешался секретарь суда, – Рутенберг – один из самых известных русских террористов. Говорят, что еще после первой русской революции он убил какого-то знаменитого священника». – «Вот как? – удивился судья. – Этот террорист... Ба-клав-ский... ищет поддержку у другого террориста! Но перейдем к существу вопроса».

Полицейский офицер доложил, что господин, назвавший себя Боевским, ворвался в мечеть, когда там шло мусульманское богослужение, и, когда молящиеся возмутились его вторжением, стал размахивать предметом, напоминающим ручную гранату, и яростно выкрикивать какие-то слова, по-видимому, ругательства на непонятном языке. Арабы кинулись врассыпную, и кто-то из них вызвал полицию. Полицейские скрутили разбушевавшегося террориста и доставили в участок.

На допросе в полиции господин Боевский заявил, что попал в мечеть непредумышленно, он хотел зайти совсем в другой дом, но перепутал, находясь в состоянии алкогольного опьянения. Изъятый у него предмет, который, как все считали, был ручной гранатой, оказался бутылкой с прозрачной жидкостью. На требование объяснить, что содержится в бутылке, господин Боевский заявил, что это – алкогольный напиток, называемый «водка». В подтверждение своих слов он схватил бутылку, зубами вырвал пробку и, прежде чем мы успели его обезоружить, влил себе в горло примерно полпинты этого напитка. Затем господин Боевский успокоился и обмяк, и продолжение допроса пришлось отложить до утра, потому что задержанный уснул и, несмотря на наши попытки привести его в сознание, только громко храпел.

Арье отделался штрафом за нарушение общественного порядка.

Глеб Боклевский не любил рассказывать о своем прошлом, никому не говорил о своих знаменитых родственниках –  деде Петре Михайловиче Боклевском, художнике-рисовальщике, авторе известных  иллюстраций к "Мертвым душам” Гоголя, дяде – Константине Петровиче Боклевском, выдающемся кораблестроителе, который организовал в Санкт-Петербургском политехническом институте кораблестроительный факультет, первый в России, и много лет оставался его деканом.

Только однажды Глеб сорвался, и фантазия увлекала его в столь свободное плавание, что слушателям трудно было отличить, где правда, а где вымысел. Это когда до Яффо дошло известие о скандальном назначении Советами полпредом в Норвегии Александры Коллонтай, проповедницы свободной любви, Глеб вдруг заявил, что Александра Коллонтай – его тетя, сестра его матери. «Позволь, – возразил приятель, – ведь ты же как-то говорил, что девичья фамилия твоей матери, Марии Алексеевны, учительницы не то французского, не то немецкого языка, – Манько, а Коллонтай по отчеству Михайловна, да и вот  в газете написано, что она  – урожденная Домонтович».  –  «Ну, не знаю, – не смутившись, возражал Глеб. – Она ж из Малороссии, из Полтавской губернии. А наша семейная вотчина неподалеку, возле Александровска, нынешнего Запорожья».

В Александровске Глеб закончил коммерческое училище. Способный парень, в учении он не проявлял чрезмерного усердия, тем более что мечтал об успехах на литературном поприще: кропал стишки, которые нравились товарищам, пробовал свои силы и в прозе. Но надо было учиться дальше, и дядя Константин советовал: если хочешь стать настоящим инженером, поступай к нам, на кораблестроительный факультет. Глеб никогда не злоупотреблял своим родством с деканом, учиться, может быть, мог и лучше, но его увлек Петербург, его Летний сад, его Нева и Фонтанка. Он мог всю белую ночь напролет бродить по набережной, а в долгие зимние вечера с увлечением музицировал и пел приятным баритоном, возбуждая восхищение и верных друзей-студентов, и восторженных девушек-курсисток, и манерных дам. Он легко влюблялся, и в него легко влюблялись, а редкие неудачи не оставляли на его сердце глубоких рубцов.

После трех курсов Политехнического – в самом начале войны, которую позже назвали Первой мировой, Глеб был призван во флот и направлен в Петроградскую школу военных моряков. Служил в минной дивизии Балтийского моря, участвовал в боевых действиях, был контужен. Сам адмирал Колчак-Полярный, начальник дивизии, однажды перед строем поблагодарил его за исправную службу и даже пожал руку, чем укрепил занявшую место в его сердце привязанность к морю. Тогда, в годы службы на Балтике, эта привязанность отразилась даже  в названиях стихотворений – «Вечерний штиль», «Ночная вахта»:

 

 

Карусель гражданской войны занесла гардемарина Боклевского на Черное море, и в апреле 1918-го, когда большевики решили затопить корабли Черноморской эскадры, чтобы они не достались немцам по условиям Брестского мира, он оказался среди тех, кто отказался выполнять секретный приказ Ленина и направился в Севастополь на кораблях, поднявших Андреевские флаги.

А дальше последовала служба в Особом отделении Морского управления Вооруженных сил Юга России, попросту говоря, в контрразведке белой армии. Что он там делал – Глеб не только никому никогда не говорил, но даже из своей памяти усердно старался вычеркнуть: то ли протоколы дознаний на пишущей машине печатал, то ли выводил на расстрел лазутчиков от красных и Махно.

Только в феврале 1920-го старший гардемарин Боклевский получил, наконец, офицерское звание – подпоручика Корпуса корабельных офицеров. Нет, не о таком повороте своей карьеры мечтал честолюбивый моряк. Корпус корабельных офицеров, созданный в белой армии генерала Врангеля всего год назад, состоял, в основном, из переведенных в него сухопутных офицеров военного времени разного рода оружия и без всяких специальных знаний и опыта морской службы, а также унтер-офицеров-сверхсрочников – кондукторов флота. Да и армейское звание подпоручика никак не могло считаться равным морскому званию мичмана. И попал Глеб с этим офицерским званием  не на командный мостик боевого корабля, а рядовым в стрелковую роту.

А дни белой армии в Крыму были сочтены. Кто-кто, а уж Глеб, прошедший школу службы в «Особом отделении», конечно, знал, что Врангелем утвержден план эвакуации и что идет активная подготовка к его осуществлению. Это потом будут гадать, как Боклевский оказался за пределами России. Что тут гадать, когда он сам с документальной точностью  позже написал об этом:

 

В ноябре 20-го боевые корабли под Андреевским флагом и разномастный флот гражданских судов, отчаянно дымя трубами, покинули Севастополь и отправились в Константинополь. Армии Врангеля предстояло ожидать своей участи на Галлиполийском полуострове, а броненосцы и крейсера, миноносцы и ледоколы вскоре столпились у причалов и на рейде Бизерты – французской военно-морской базы в Тунисе. Но ни там, ни тут не было военного моряка Глеба Алексеевича Боклевского. Он исчез и для белых, которые могли ему предъявить ему счет за дезертирство из белой армии, и для красных, которые могли докопаться до его службы в контрразведке белых – «Поди, доказывай, что ты не верблюд!» – иронизировал бывший подпоручик.

А на Святой Земле – в Палестине, которая после поражения в войне Оттоманской империи находилась под британским военным управлением, появился Арье Боевский. Новую фамилию он без труда сконструировал, выбросив всего две буквы из той, которая досталась ему от рождения, а еврейское имя взял, скорее всего, первое попавшееся.

Неприветливо встретила нового жителя Святая Земля. Самые первые впечатления отражены в написанном тогда стихотворении «Аскалон»:

 Приходилось браться за любую работу. Вместе  с арабами Глеб – Арье долбит камень на строительстве дороги, и пишет об этом занятии  в стихотворении, адресованном бедуину-пастуху:

 

 Но зато уж в рыбацкой артели Глеб чувствовал себя как в родной стихии. Хотя, конечно, убогие лодчонки рыбаков Кинерета – это вовсе не боевые корабли Балтики или Черноморского флота, но ведь выбирать-то не из чего. И здесь, на этой иссушенной августовским солнцем земле, счастье, как волшебная рыбка из горного ключа, выпрыгнуло в руки моряка и поэта – он женился на певунье и спорщице, отчаянной революционерке, «птичке», как он ее называл.

Боевский не может понять, почему в Эрец-Исраэль в таком упадке находятся мореплавание и промышленное рыболовство, хотя географическое положение страны с выходом к Средиземному и Красному морю, казалось бы, должно благоприятствовать их развитию, а мореходство относится к древнейшим профессиям иудеев. Будущему еврейскому государству необходим и военный, и торговый флот. Еще толком не овладев ивритом, вместе с приятелем перевел на русский попавшуюся под руку статью о еврейском морском флоте; она не дала ответа на его озадаченность. Боевский сам попытался организовать профсоюз моряков торгового флота, однако великие трудности встали на его пути. Чтобы заполучить для союза хоть какое-нибудь помещение, Арье вступает в переписку с «товарищами» из Гистадрута по поводу о выделении места в железном бараке, в котором раньше помещалось учреждение по ловле «беспаспортных» собак…

В тель-авивской рыболовецкой артели Боевский стал первым помощником капитана небольшой парусно-моторной шхуны «со всеми вытекающими отсюда юридическими последствиями», как было записано в разработанном им с предельной тщательностью договоре экипажа с капитаном-судовладельцем.

Удача улыбнулась Боевскому, когда в Тель-Авиве была создана школа Бейтара, где Арье стал инструктором по морской подготовке и вопросам обороны. Прибывший для ознакомления со школой руководитель Бейтара Владимир Жаботинский предложил инструктору Боевскому докладывать на русском языке, но тот упрямо продолжил на иврите, не без труда справляясь с оборотами чужого языка. А вот с преподаванием получилось сложнее. Боевский, прошедший в минной дивизии отличную школу такелажного дела, учил своих слушателей вязать морские узлы. Воображение учеников поразил беседочный узел, который упавший за борт моряк должен был завязывать на себе одной рукой. А ведь был еще и двойной беседочный! Но не менее трудно, чем научиться завязывать эти узлы, ученикам было запомнить их русские названия, непривычно звучащие для еврейского уха. Только для прямого узла подобрали название – «яшар», а уж для «рифового», «шкотового» и тем более «брамшкотового» подходящего термина на иврите так и не нашлось, и мальчишки, как выражался на морском жаргоне Арье, «язык дуплинём койлали», стараясь выговорить слова непривычного языка.

Семейная жизнь Арье не была идиллией. Он писал о себе во втором лице:

 

 

Но и редкие маленькие радости длились недолго: за подрывную политическую деятельность британские власти выслали «птичку» из страны, и дочку, «пичужку малую», она взяла с собой.

Арье путь на прежнюю родину был заказан: он никогда больше не увидел ни своей «птички», ни своей дочери. Боевский тосковал, все чаще пил, его постоянным спутником стал «синеглазый конь алкоголь». Писал строки отчаяния:

 Когда в Тель-Авиве открылась морская школа «Звулун», целью которой была подготовка профессиональных моряков для Эрец-Исраэль, Боевский, приложивший немало усилий для  ее создания, стал в ней инструктором по морской практике и теории корабля. На радостях в день открытия школы он явно перебрал и на своей вступительной лекции нетвердо удерживался на ногах, как в сильный шторм на палубе шхуны. Это обстоятельство не осталось незамеченным, и представительница мэрии потребовала общественного осуждения его поведения. Однако мэр Дизенгоф назвал поведение Боевского «имевшим уважительную причину», чем дело и кончилось.

А инструктор то представляет руководству меморандум о необходимости приобретения для школы судна в качестве учебной базы и сам же подсказывает, как можно его купить подешевле, то составляет записку об организации промышленного лова рыбы.

Но не только делами школы «Звулун» занят Арье. Устроился на строительство Тель-Авивского порта; отличная инженерная подготовка помогла быстро заслужить авторитет. Его называли не иначе как «капитан Боевский»; сначала он, всего лишь бывший подпоручик, отмахивался от не принадлежавшего ему звания, а потом смирился. О нем пишет даже парижская эмигрантская газета: «…Ни одно начинание в морской области не обходится без прямого участия капитана Боевского. Никто не может сравниться с ним в отношении знания своего дела. Он всесторонне изучил восточную часть Средиземного моря…. Под его наблюдением и при его участии построены парусники и моторные лодки, явившиеся затем первыми единицами еврейского флота… Его имя вписано золотыми буквами в историю еврейского мореходства».

Практическая жилка, привитая еще при обучении в коммерческом училище, побудила Боевского выступить против авантюрного проекта одного из еврейских нуворишей, предложившего построить рыбный порт в заливе Акаба на Красном море. Новоявленного предпринимателя вовсе не смущала удаленность этого места от районов потребления рыбной продукции: рядом с причалами он намеревался устроить летное поле, чтобы доставлять рыбу в центр Эрец-Исраэль самолетами!

Арье вглядывался в свою фотографию, пытаясь узнать в изможденном, каком-то мефистофельском лице с саркастической усмешкой потрепанного жизнью пожилого человека черты бравого матросика из Петроградской школы военных моряков:

 

 «Флибустьер нераскаянный» – называл он себя.

Когда в Чивитавеккье открылась морская школа Бейтара, он стал в ней заместителем начальника, а на учебном паруснике «Сара Алеф» – помощником капитана.

Когда же итальянские власти прикрыли школу, Арье вернулся в Палестину. Работал в Хайфе на такелажных работах в порту. Закупал на Кипре суденышки для рыболовного промысла. Когда совсем прижало – мостил вместе с арабами дороги в Иерусалиме.

Он писал стихи и длинные поэмы, даже взялся за авантюрный роман – что-то о войне полицейских со злостными контрабандистами, но заработка это занятие не давало. Да и сам он относился к своим сочинениям достаточно критично, написав об одном из них: «паскудное детище моего скудного воображения». Зато об его очерках о плавании на «Саре Алеф» с похвалой отозвался П.Н.Милюков, поместивший их в своей газете «Последние новости», выходившей в Париже.

На концерте заехавшего в Палестину Вертинского Арье невольно разрыдался, когда Александр Николаевич пел:

 

 У него появились новые подруги, но никто из них в его сердце не задерживался.

Вот и в этот раз к нему зашла его очередная любовь. Арье заводил патефон с одной и той же пластинкой:

 Люся, сидевшая с ногами в кресле, пыталась вставить хоть слово, но Арье нетрезвым голосом перебивал ее с одной и той же нудной интонацией: «Людмила, замолчи!», и снова крутилась пластинка:

 Он не вытирал катящиеся по щекам слезы, лишь время от времени подкручивал ручку патефона.

Он умер в иерусалимской больнице в 1942-м году. Ему было немногим больше пятидесяти, но он уже давно называл себя «старик». В некрологах друзья называли его капитаном, одним из пионеров строительства еврейского морского флота и промышленного лова рыбы. Его, так и оставшегося православным христианином, похоронили на Еврейском кладбище на Масличной горе.

 

*     *     *

 

Часто мне снится просто море. То зеленоватого цвета, раскачивающее мой корабль муторной зыбью, как маятник – туда, сюда, туда, сюда… То вдруг сплошной ультрамарин, справа и слева, впереди и сзади разорванный ослепительно белыми гребнями, подгоняемыми неуемным штормовым ветром. А бывает еще море, сплошь покрытое льдом, на котором подобно курганам в скифской степи то тут, то там возвышаются равнодушно озирающие свои владения айсберги.

Но какого бы оно не было цвета, оно останется морем, и будет сниться многим поколениям и юных мальчишек, и таких, как я, совсем уже немолодых людей.