Алик Ривин (продолжение)

 

…придя к своему приятелю, художнику Севе Карачаровскому, Алик по традиции с порога провозгласил: 

 Но разговор-то пошел серьезный. В недавнем номере журнала «Звезда» было напечатано стихотворение Тихонова «Противогаз», завершающее его цикл «Тень друга» о поездке по городам Европы, о предощущении грядущей войны. Всеволоду стихотворение понравилось: 

– Ты только послушай, какие… как это там у вас, поэтов, называется – аллитерации!  

 Так и переливаются, как камешки во рту: эр, эль…

Вот еще: 

 Прямо Гораций! 

– Ты бы, Севка, помолчал, если в поэзии ничего не понимаешь. Я ведь с тобой не спорю насчет Филонова или какого-нибудь Дейнеки. И это ты называешь стихами? 

– Что ты взъелся на старика? – возражал Сева, – стихи как стихи. 

– Это у Николая Тихонова – стихи? Писал он когда-то неплохо, его книги «Брага» и «Орда» чего стоят. Помнишь его знаменитое «Гвозди бы делать из этих людей», я даже на него откликнулся своими строчками:  

 

Настали времена, 

и зацветают гвозди, 

И сны, как жизнь, правду говорят... 

 

А теперь он стал чиновником от литературы, прямо по словарю Даля: «В речах его нет души, это одно лишь заученное риторство». 

 

…Такая гибель пасть свою разинет… 

 

Это, по-твоему, Гораций?  

Спор скоро перешел на крепкие выражения, в которых оба собеседника были большими мастаками. Алик ударил Севку подушкой, тот врезал ему под дых. «Свинья ты, Севка», – с трудом отдышавшись, выговорил Алик.  

Новое стихотворение Алика Ривина пошло гулять по Питеру: 

 

Вот придет война большая, 

Заберемся мы в подвал. 

Тишину с душой мешая, 

Ляжем на пол, наповал. 

 

Мне, безрукому, остаться 

С пацанами суждено, 

И под бомбами шататься 

Мне на хронику в кино. 

 

Кто скитался по Мильенке, 

Жрал дарма а-ля фуршет, 

До сих пор мы все ребенки, 

Тот же шкиндлик, тот же шкет. 

 

Снова смешение стилей: вульгарное «жрал дарма» и жеманное «а-ля фуршет».  «Шкет» – «мальчишка» на уличном арго, то же, что «пацан». Словечко вошло в широкий обиход после выхода книги «Республика Шкид». А вот слово «шкиндлик» не зафиксировано ни одним из словарей. Скорее всего, это искаженное немецкое «швиндлер» то есть мошенник, аферист, обманщик. 

 

Как чаинки, вьются годы, 

Смерть поднимется со дна, 

Ты, как я, – дитя природы 

И прекрасен, как она. 

 

Рослый тополь в чистом поле, 

Что ты знаешь о войне? 

Нашей общей кровью полит 

Ты порубан на земле. 

 

…Сева, Сева, милый Сева, 

Сиволапая свинья...

Трупы справа, трупы слева 

Сверху ворон, сбоку – я. 

 

 

 

Всеволод Карачаровский погиб на Ленинградском фронте в 1942 году. Алик просился на фронт переводчиком с румынского – полагал, что владение французским позволит справиться с незнакомым языком романской группы. Его, конечно, в армию не взяли как инвалида. Он умер, должно быть, в первую блокадную зиму. Похоронен ли он в одном из рвов Пискаревки или его тело сожжено в сооруженном в парке крематории – неизвестно.

 

 Павел Гандельман

 В отличие от непутевого Алика Ривина, Паша Гандельман был правильным ленинградским мальчиком. Павел, конечно, слышал о «мишигенере» Ривине, но держался другой компании: ходил в Дом детского творчества, где встречался со своими сверстниками Семой Ботвинником, Надей Поляковой, Толей Чепуровым. Сема уже твердо знал, что после окончания школы будет поступать в военно-морскую медицинскую академию, а чтобы туда попасть, надо хорошо учиться: конкурс был не то по шесть, не то по восемь человек на место. Паша тоже нацелился на эту академию: хорошо быть врачом и моряком одновременно, а что касается конкурса, то тут он не очень переживал: по всем предметам он был отличником.

В своем девятом «а» он сидел за одной партой с Трудославом Залесовым. Это странное имя дал ребенку отец с тем, чтобы оно и звучало «революционно», и не совпадало с именами, которые в тот год, год смерти Ленина, давали своим детям партийцы. То ли дело, – думал он, – кругом все будут Владимиры, Владлены или даже Вилоры (по первым буквам слов «Владимир ильич Ленин – организатор революции»), а у меня – Трудослав, единственный и неповторимый!». Еврейская бабушка упрямо продолжала называть внука Бенционом. 

В школе Трудослава звали Трудькой, и он уже давно не обижался на этот грубовато-фамильярный вариант уменьшительного имени, напоминавший собачью кличку. 

Отец Трудослава где-то достал иностранную пластинку – наверное, привез какой-нибудь моряк загранплавания. Вот это был настоящий джаз! Конечно, ни трудослав, ни Павел не знали, что  эту песенку «Бай мир бисту шейн» («Ты для меня самая прекрасная») написал еврейский композитор Шолом Секунда, еще мальчиком привезенный в США из Елисаветградского уезда Херсонской губернии. Он сочинил ее для  поставленного в 1932 году в Еврейском театре на Бродвее мюзикла на идиш. Спектакль не очень удался, но песенка Секунды имела оглушительный успех и вскоре была растиражирована на грампластинках в исполнении лучших артистов и музыкантов. 

Леонид Утесов исполнял на эту мелодию песенку «Моя красавица», в которой любимая сравнивалась со свиньей, бегемотом и верблюдом. Павлу, с привитым ему в Доме творчества литературным вкусом, текст песенки показался довольно пошлым, а музыка, записанная на закордонной пластинке – очаровательной. 

 «Давай напишем свою песню на эту мелодию! что-нибудь пиратское…» – предложил  Пашка. 

«Давай!» – согласился Трудька. 

Первая строчка далась всего труднее: «В каком-то там порту… В гамбургском порту… Нет, не то!». Еще мешала сосредоточиться Жанна Францевна, учительница немецкого: «Алле киндер мёген герн айс… Все дети любят мороженое».  Павел толкнул Трудослава локтем: «Смотри!». На географической карте мира, висевшей справа от классной доски, прямо не уровне носов приятелей сходились Атлантический и Индийский океаны. «Что ты там увидел?» – «Кейптаун! В Кейптаунском порту…». Трудослав ощутил мягкость перекатывающихся гласных. «С какао на борту» – добавил он к написанной Павлом строчке.  Жанна Францевна, смущенная оживлением, вспыхнувшим на лицах приятелей с третьей парты, нервно одернула жакет. «Жанетта оправляла такелаж!» – приписал Павел.  

А фантазия Павла словно была подогрета удачными первыми строчками. Моряки отправились туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина. Шестнадцатилетний девятиклассник уже и сам себя представлял одним из этих лихих французских моряков, чьи клеши новые ласкает бриз. 

Однако – кортики – кортиками  

 Паша долго раздумывал, сколько французских моряков погибнет в неравной схватке. Сначала он хотел убить всех: 

 Но потом передумал и уложил в таверне Кэт только восьмерых французов. 

А дальше произошло удивительное. Песня оторвалась от автора и стала жить самостоятельной жизнью. Когда Павел всего полтора года спустя заикнулся, что слова песни написал – он, ему не поверили и сочли его бесстыдным хвастуном. 

Песню изменяли, дополняли, обрезали, безбожно пародировали. так и жила она несколько десятилетий: «музыка – народная, слова – народные». 

Окончив с отличием школу за шесть дней до начала войны, Павел Гандельман подал заявление в военно-морскую медицинскую академию и был зачислен, но вместо учебы курсантов направили сначала в оружейные мастерские, а потом весь курс бросили в Сталинград, где и полегла половина товарищей Павла. Сам Павел командовал минометным расчетом, дослужился до сержанта, а закончив после войны учебу в академии, служил в самых разных частях на флоте и на суше. В запас вышел в звании подполковника, а звание полковника получил в честь очередной годовщины победы, уже будучи в отставке. Ни в армии, ни позже, в педиатрическом институте, стихов он почти не писал, разве что по случаю встреч товарищей по курсу, доживших до юбилея выпуска. 

Любопытно, что Трудослав Залесов, товарищ Гандельмана, как писатель куда более известен, чем Павел, по фронтовым воспоминаниям (он дослужился в артиллерии до  майора) и многочисленным публикациям – беллетризированным путеводителям по Ленинграду и рассказам об архитектурных достопримечательностях города. О своем несостоявшемся соавторстве в известной всем «Жанетте» он вспоминает с юмором. 

 К продолжению