Поэты той поры (продолжение 2)

Алексей Лебедев 

Алексей любил это стихотворение Николая Тихонова: 

 Словно в лодку был врезан мореный

Поэт Алексей Лебедев немножко подражал Николаю Тихонову, но прежде всего он был военным моряком, настолько преданным своему делу, что любая деталь морского бытия находила отражение в его стихах: и строевая подготовка, и служба погоды, и одежда моряка, и артиллерийская таблица – какая, казалось бы, тут поэзия?

А Алексей последовательно отстаивает свою позицию, творчеством своим утверждая, что для искусства нет «низких» тем. Что, казалось бы, может быть дальше от поэзии, чем заурядная приборка на корабле? Но Лебедев, посмеиваясь в душе, перелагает тютчевскую «Весеннюю грозу» на военно-морской лад со всею силой своего жизнерадостного таланта.: У Федора Ивановича – «С горы бежит поток проворный… Всё вторит весело громам…», а у Лебедева –  

В строку вошел даже самый что ни на есть прозаический элемент, в сущности, технический термин – ватервейс, желоб для стока воды у края палубы. Это вместо «ветреной Гебы». 

У тютчева «Громокипящий кубок с неба, смеясь на землю пролила», а у Лебедева –  

У Тютчева «солнце нити золотит», а у Алексея – 

 А дальше – уж какой тут Тютчев! 

 Но относительно Тютчева – это так, шутка. У курсанта Лебедева зрел куда более серьезный замысел:  воспользоваться как литературным прототипом гениальным трудом самого Александра Сергеевича, но по этой канве вышить картину, возвышающую историю мореходства и одного из рядовых создателей инструмента, символизирующего саму идею штурманского искусства. Ключом к реализации занимающего мысли и чувства замысла стали пушкинские строки из «Бориса Годунова»: 

Алексей задумался над определением жанра будущего произведения. Перебрал несколько вариантов: «поэма», «предание», «баллада». Наконец, остановился и решительной рукой вывел название: «Сказание о секстане».

Первые строчки пошли легко: 

С каждой новой строчкой Алексей врастал в образ своего героя, так что скоро уже сам не мог отличить, какие слова и поступки порождены его воображением как автора, а какие он пережил и занес на бумагу как Том Годфрей: 

 Алексей с особым удовольствием повторял новые строки; удваивая  «эр»:

он наслаждался найденным звучанием, как композитор наслаждается удачной оркестровкой мелодического рисунка.

Но вот герой Алексея и сам отправился в море – сначала поваренком, потом юнгой:

 По законам жанра настала пора для лирического отступления. Вот оно, извольте:

А  дальше Томас стал рулевым, потом помощником капитана, повидал разные моря и страны:

 Алексей отложил карандаш: «Ого! Уже пятая страница, а я еще не подошел к главному в моем «Сказании». Это пока только предполье, так сказать, экспозиция. Дошедший до этого места читатель еще так и не догадается, о чем же это я пишу. Он насмотрелся в кино всяких «Островов сокровищ» и «детей капитана Гранта» и решил, что я о том же: о пиратах и экзотических плаваниях, что дальше появится какой-нибудь одноногий Джон Сильвер или чудаковатый Паганель и прозвучит песенка, как у Лебедева-Кумача: «Капитан, капитан, улыбнитесь!».

Совсем некстати вспомнилась переделка этого полусумасшедшего бродяги Ривина: «Капитан, капитан, улыбнитесь, Кус ин тохас - это флаг корабля». – «Фу, какая гадость! – сморщился Алексей. – Итак, право на борт и полный вперед!». 

 Изобретение Томаса Годфрея Алексей описал в точности по учебнику Хлюстина. Борис Павлович, профессор мореходной астрономии, на лекциях рассказывал об устройстве инструмента так вдохновенно, что осталось только переложить его слова на пятистопный ямб. Лебедев отчетливо представил себе, как Хлюстин, герой русско-японской и Мировой войны, спрячет в усах довольную улыбку, прочитав стихотворный вариант его лекции и, может быть, даже похвалит: «Вы молодец, курсант Лебедев, теорию секстана вы отлично изложили!». А сокурсники зазубрят наизусть, чтобы без запинки выпалить на экзамене.

Но вряд ли обрадуются собратья по поэзии. Борис Лихарев взъерошит волосы и скажет примерно следующее: «Ну, леха, что ты пишешь о стихии, о море – это понятно. Но воспевать какую-то латунную штуковину – это, брат, чересчур». Изумленно затрясет бороденкой Саша Гитович: «Ты знаешь, я вот перевожу с непонятного корейского или китайского на доступный любому грузчику русский язык. А ты, кажется, решил перевести с русского языка на особенный, не то флотский, не то еще какой: 

Вот влюбленный в Алексея Володя Лифшиц наверняка будет более снисходительным. Он некоторое время помычит, потом скажет что-нибудь успокаивающее: «Ты знаешь, я сам склонен к литературным мистификациям, как, к примеру, Мериме или Алексей Толстой с братьями Жемчужниковыми. Ты что, тоже разыгрываешь нас?».

«Эх вы, сухопутные швабры, – скажет им Алексей. – Вам не дано понять, какая поэзия таится в формулах и инструментах мореходной астрономии, в них музыка небесных сфер – не поэтическая абстракция, а реальный метод решения практических задач». И он продолжил: 

 Сводимое рукой моею слабой

 Еще страница, другая, третья…. Слова ложились на бумагу сами, и Алексей только успевал заточить затупившийся карандаш – как настоящий штурман, он не терпел небрежно заостренного грифели и бритвочкой доводил его конус до геометрически правильной формы.

 Как там Пушкин закончил монолог Пимена в келье Чудова монастыря? Вот и Годфрей завершает свой монолог:

Последние строчки Алексей записал уже в каком-то обалдении: он уже не различал, то ли это о Годфрее, то ли о себе самом:

 Повествованье это о секстане.

 В ноябре 1941 года подводную лодку - минный заградитель Л-2, на которой служил штурманом Алексей Лебедев, команщдование отправило в дальний поход. Приказ заминировать Данцигскую бухту – то ли авантюра, то ли шаг отчаяния: где Кронштадт, а где Данциг… Финский залив был нашпигован минами, и на траверзе маяка Кери у борта лодки рванула одна, затем другая мина. Из экипажа в 53 человека спаслось только трое. Алексея Лебедева среди спасенных не было.

К продолжению