Сны о море

Владимир Вейхман

Сны о  море

Профессору Иерусалимского университета Владимиру Хазану, исследователю жизни и творчества Довида Кнута и Арье Боевского

 Я давным-давно в последний раз сошел по трапу, считая ступеньки, с зыбкой палубы морского судна на равнодушную твердь бетонного причала. Днем я вспоминаю об этом с непоказным равнодушием: что ж, всему приходит своя пора.

Ночью – другое дело. Во сне море приходит ко мне из глубины подсознания, сочетая когда-то бывшее со мной с никогда не бывшим, смешивая времена и места, неоспоримые факты прошлого с зыбкими образами, созданными игрой воображения. И сам «я» во сне нередко становлюсь другим человеком, на самом деле вовсе мне незнакомым, и за короткие мгновения забытья я проживаю годы чужой жизни, а то и десятилетия, века, эпохи, а иногда погружаюсь в такое далекое прошлое, о самом существовании которого имею лишь смутное представление.…

В моих снах нет никакой временной последовательности. Одни сны – вроде телевизионных сериалов, с продолжением (впрочем, эти сериалы обрываются на каком-нибудь несуразном месте), в иных вдруг появляются персонажи или ситуации из другого, давно уже виденного сна – этакое «дежа вю», я даже, не просыпаясь, удивляюсь: взаправду ли мне это снится или же происходит на самом деле.

*     *     *

 Мне  снился город Рига. Да, я узнаю его: вот шпиль церкви святого Петра, а вот Домский собор с его знаменитым органом. Вот и недавно возведенный памятник «Бривиба» – «Свобода», с тремя воздетыми к небу звездами, символизирующими три исторических провинции свободной Латвии. А вот и я – кадет-доброволец морской школы, которая создана молодежной еврейской организацией «Бейтар».

Название «Бейтар» образовано от ивритского сокращения имени легендарного рыцаря борьбы за создание еврейского государства в Палестине, героя русско-японской войны Иосифа Трумпельдора, погибшего пятнадцать лет назад у селения Тель-Хай в схватке с арабскими боевиками. Мы, «бейтаровцы» – еврейская молодежь Латвии, в сионистском движении поддерживаем линию нашего руководителя, Владимира Жаботинского, имеющего также еврейское имя – Зеэв. По правде говоря, я не очень-то понимал, чем отличаемся мы, прозванные «ревизионистами», от сионистов-социалистов с их вождем Бен-Гурионом. Но мы были воодушевлены призывом Жаботинского к подготовке бойцов для вооруженной борьбы за создание еврейского государства. А в этой борьбе нельзя победить голыми руками: потребуется овладение разными специальностями, в том числе и морскими профессиями.

Когда мы, будущие кадеты, впервые собирались для учебы мореходным наукам, нередко приходилось слышать и от своих латышских и русских сверстников, и от людей постарше: «Евреи – какие они моряки!». Но я-то уже знал, что традиции мореходства у сынов Израилевых восходят к глубокой древности, к библейским временам. Еще патриарх Яаков, дававший последнее благословение и советы своим двенадцати сыновьям, от которых пошли двенадцать колен Израилевых, завещал сыну Звулуну: «Тебе – жить на берегу моря и водвориться у корабельной пристани». А пророк Моисей (Моше – по-нашему) обратился к  Звулуну: «Радуйся в путях твоих, ибо богатством морей будешь питаться…»

Когда страна Эрец-Исраэль разделялась между двенадцатью коленами, колену Звулун по жребию достался в надел портовый город Акко и прилегающая местность. Люди этого колена занимались морской торговлей и рыболовством. Может быть, именно нам суждено стать продолжателями славных дел далеких предков.

А когда наша школа получила свое учебное судно, радость всей еврейской общины Риги была безмерна! Имя для небольшого парусника, водоизмещением в четыреста тонн, выбирали недолго: на его борту и на кормовом подзоре появилась надпись: «Теодор Герцль». Насчет флага, конечно, пришлось уступить требованиям морских законов, и на кормовом флагштоке было поднято красно-бело-красное латвийское полотнище. Но зато на грот-стеньге мы подняли дорогой нашим сердцам флаг колена Израилева Звулун  – белое полотнище с изображением корабля.

Конечно же, мы были уверены в том, что, едва мы ступим на борт нашего корабля, как он тут же отвяжется от причальных тумб («отдаст швартовы», как позже нас научили говорить), и отправится в плавание. Как бы не так!  Обучение будущих моряков началось в порту, и каждое утро, после сигнала «Подъем», мы, кадеты, цепочкой поднимались на самый верх каждой из трех мачт, стараясь не наступить друг другу на голову. Первый раз это получалось плохо, страшно было оторвать руки от вант – тросов, удерживающих мачты в вертикальном положении, и помощники капитана подгоняли нас добродушными возгласами, а если кто-то, убоявшись высоты, застревал на месте, то боцман, как обезьяна, почти не касаясь тросов, взбегал по вантам и крепкими выражениями взбадривал оробевшего кадета.

С нами занимались, в основном, русские капитаны, и, прежде всего, они старались обучить нас морской терминологии, естественно, на русском языке. Мы тут же приспособились переводить русские термины на иврит. Например, русское «палуба» на иврите звучало как  «сипун», а вот для потолка – «подволока» по-морскому – эквивалента на иврите  так и не придумали. А Изя из религиозной семьи так и не смог заставить себя выговорить слово «выбленка» – ступенька для подъема на мачту. Он только густо краснел, видимо, считая это слово неприличным.

Нас поставило в тупик русское слово «абгалдырь»; второй помощник капитана, коренной латыш, произносил его как «Обгалтер», Кто-то предположил, что это – такая профессия, вроде бухгалтера, а мой дружок Иосиф прошептал мне на ухо: «Обгалтер – это такой морской бюстгальтер». Оказалось, ничего похожего: абгалдырь – это железная палка, загнутая крюком на одном конце, с помощью которой при выборке якоря растаскивают якорную цепь, чтобы она равномерно ложилась на дне цепного ящика.

С этим вторым помощником вышел у меня неприятный случай. В хорошую погоду мы проводили покраску нашего судна. Меня боцман послал на салинг – площадку в месте соединения двух верхних частей мачты. Я не спеша водил кистью по поверхности металлических конструкций, следя за тем, чтобы краска ложилась равномерно и тонким слоем. Вдруг капля белил сорвалась с кончика кисти и стала медленно падать вниз – так медленно, что я взором следил за ее падением, умоляя в душе, чтобы ее унесло куда-нибудь в сторону. Не вышло! Капля упала точно на начищенный башмак второго помощника капитана, вырядившегося, как на парад, – должно быть, он направлялся в «Сплендид-палас»!  Второй помощник не произнес ни слова, но взглянул на меня с такой ненавистью, что я был готов тут же либо сорваться с мачты, либо взлететь на самую ее макушку.

Боцман, колоритный старик (да,  да, старик, ведь ему было уже около сорока), приучал нас к чистоте, используя богатейший лексикон ругательств, которыми он владел, кажется, на всех языках. Он удивил нас на первой же «большой приборке», когда дежурный кадет  доложил ему, что в нашем кубрике наведен полный порядок. Боцман, против обыкновения, не сказал ни слова, а молча спустился в кубрик – помещение ниже верхней палубы, достал из кармана аккуратно сложенный носовой платок и нырнул под скамейку у самой дальней переборки. Не высовывая еще головы из-под скамейки, он выставил руку с платком, на белизне которого бесстыдно сияло грязное пятно.

В этот раз он даже не отругал нас, а мы снова и снова лезли протирать укромные уголки помещения, проверяя качество приборки по его методике.

Ну вот, наконец, и первый выход в море! Выйдя из устья Даугавы, прошли зеркально-спокойной водой Рижского залива. Уже на подходе к мысу Колка посвежело, замигали огни маяков на эстонских островах, и через Ирбенский пролив наш «Теодор Герцль» вышел на раздолье вспененного Балтийского моря. Троекратным возгласом «Тель-Хай!» мы приветствовали первое вступление еврейского корабля на морской простор, а наш кок – судовой повар – по этому случаю на третье к обеду вместо традиционного компота из сухофруктов приготовил настоящий цимес.

Я был счастлив в своем первом плавании. Оно было пусть маленьким, но осязаемым шагом, приближающим к свершению нашей общей мечты. Я еврейской шваброй драил еврейскую палубу, я разглядывал скандинавские берега через прорезь еврейского пеленгатора на суденышке с еврейским именем «Теодор Герцль».

 *     *     *

Мне снилось, что я был хозяином и кормчим корабля на службе у великого царя Соломона. Вообще-то чаще поручения благословенного выполняли финикийские мореплаватели из соседнего города Тира. Но я, коренной иудей, взял на душу великий грех, осмелившись познать не постигнутое даже мудрейшим царем, ибо говорил Соломон, что не знает он четырех вещей: путь орла на небе, путь змея на скале, путь корабля среди моря и путь мужчины у отроковицы. Я, смиренный иудей, недостойный даже смотреть в глаза мудрейшему царю, смолоду постигал морское учение. Я устраивался на финикийские корабли, чтобы выполнять любые поручения кормчего: и готовить еду, и присматривать за рабами – гребцами, и даже почесывать вялый живот  финикийца, когда он, рыгая, переваривал пищу.

Я познал, когда и какие дуют ветры; где вода сама несет мой корабль, а где, сколько ни ходит мой бич по обнаженным спинам гребцов, мой корабль ни на стадию не подвигается вперед. Я изучил звездное небо и  легко находил неяркую звездочку на конце ручки Малого Ковша, которая всегда стояла на севере, словно неподвижная, а остальные звезды вращались вокруг нее, поднимая над горизонтом к полуночи, в зависимости от времени года, те или иные созвездия, очертания которых не изменялись. Я познал, когда восходит и заходит Луна в зависимости от того, сколько четвертей ее диска предстает нашему взору, и какая от этого бывает высота воды в прибрежных гаванях.

И теперь под моим командованием мой корабль вез в далекую страну Офир пшеницу и оливковое масло, а на обратном пути в царство Израиля и Иудеи – золото, драгоценные камни и красное дерево. Я не преуспел в изучении древних священных текстов, не был и придворным краснобаем – я был неотесан и груб, но моя неотесанность и моя грубость были проявлением моей железной воли, благодаря которой я каждый раз возвращался к берегу своей родины из полного опасностями и приключениями плавания в страну Офир. Любуясь великолепием Первого Храма, простые люди вряд ли подозревали, что в его красоте есть и мой вклад, достойно оцененный мудрейшим Соломоном. Великой наградой мне были слова милосерднейшего из царей: «Что холодная вода для истомленной жаждой души, то добрая весть из дальней страны».

Пройдут десятки веков, и дотошные историки будут тщетно ломать голову, пытаясь определить, где она находилась, эта таинственная страна. Одни будут говорить, что в Аравии их времени, другие – что в Малакке, а третьи выдвинут совсем уж невероятную версию, что это – современное им Перу.

Но еще большую головоломку я задам историкам грядущих поколений, отправляясь в самое дальнее мое плавание – в страну Фарсис. Серебро и железо, свинец и олово привезет мой корабль, на котором за время плавания вымрет половина экипажа. Я приведу в царский дворец вывезенных с бесконечно далеких берегов обезьян и павлинов, принесу груды слоновой кости. Ободранный, обросший, как библейские праотцы, с красными, непрерывно слезящимися от горячего солнца и жгучего ветра глазами, я упаду, недостойный, к ногам великого царя, и скажу: «Я был там, за пределами последнего Океана, я привез тебе дары земли Фарсис, дорогу к которой уже никому не удастся сыскать». И об одной только милости попрошу: быть погребенным около соленого моря, но не того, с которым я прожил всю свою долгую жизнь. Живое море – для живых, а для мертвых – Мертвое море. Говорят, что в песке вблизи его берегов хорошо сохраняется прах умерших. Может быть, лежать там мне будет легко.

*     *     *

 В этот раз мне снилось, что я – советник по науке губернатора провинции Мурсия. Я читал сочинения арабских и халдейских мудрецов, и за это меня, Луиса де Торрес, прозвали ученым халдеем. В искусстве составлять гороскопы я следовал наставлениям, запечатленным в книгах моего соплеменника Леви бен Жерсона, и в королевствах Кастильи и Арагона не было человека, лучше меня владевшего тайнами великой науки – астрологии. Любитель книг, я однажды познакомился с книготорговцем, в недавнем прошлом отличным моряком, генуэзцем Кристобалем Колоном. Разве мог я подумать, листая в его лавке инкунабулы – печатные книги, что через несколько лет судьба прочно свяжет мое имя с этим странным продавцом книг и карт, и само имя мое сохранится в веках только рядом с его прославленным именем – Христофор Колумб.

И когда я узнал, что мой давний знакомец, Христофор Колумб, набирает добровольцев для плавания к берегам неведомой земли, я в пояс склонился перед покровительствующим мне губернатором с просьбой отпустить меня в путешествие и посодействовать моему зачислению в экипаж Колумба. Губернатор, как мне показалось, огорчился, но просьбу мою удовлетворил. Меня, ученого толмача, владеющего ивритом, халдейским и арабскими языками, Адмирал Моря-Океана взял в плавание, чтобы переводить на кастильский язык речи государей азиатских стран – Индии, Сипанго или Катая, берегов которых мы непременно должны достичь.

Как спокойны и безмятежны были первые дни плавания! Матросы еще не очень ловко обращались с парусами, но скоро, подгоняемые суровым Адмиралом, стали быстро справляться со множеством веревок (которые полагалось называть «тросами») и лихо выполнять повороты, пересекая линию ветра носом или кормой. Я начал разбираться в том, чем прямые паруса отличаются от косых, как к самому большому парусу – гроту – пришнуровываются добавочные паруса, называемые «бонетас», и что «блинд» – это небольшой треугольный парус, который крепится к бушприту – торчащему с носа каравеллы бревну.

Мы пополнили запасы мяса, дров и пресной воды и, наконец, взяли курс на запад – Адмирал не сомневался, что этот курс ведет к берегам загадочной Индии, где золото буквально прилипает к подошвам на каждом шагу, где драгоценные перец и корица запросто растут на деревьях – бери, сколько хочешь! А гвоздика, имбирь, мускатный орех, семена горчицы – все то, чему в Европе цены нет, там, в Индии – просто задаром!

Из всех моих соплавателей я единственный, разумеется, кроме Адмирала, обладал астрономическими познаниями, поэтому именно я помогал ему выполнять астрономические наблюдения, необходимые для определения широты местонахождения нашего корабля. Я удерживал в руках тяжелый медный сектор в четверть круга, называемый «квадрант», добиваясь, чтобы нить с грузиком на конце точно оставалась на нулевом делении градусной шкалы, а Адмирал, глядя через диоптры на концах линейки, ось вращения которой совпадала с центром круга, наводил край линейки на Полярную звезду. Отсчет по шкале и давал широту места.

Нет, не буду хвастаться, не я первым увидел землю, названную Новым светом. Но я был первым европейцем, который ступил на открытую землю и обратился к туземцам на всех языках, которые были мне известны. Увы, встретившие нас нагие аборигены ничего не поняли из моих слов, как и я не понял их речей. Мои познания толмача оказались совершенно бесполезными.

Сопровождаемые двумя проводниками из местных жителей, мы сквозь чащу первозданного леса  прошли к небольшому поселению, не встретив никаких признаков столицы Великого Хана. Зато нас нимало удивило то, что мы увидели. Индейцы (а так мы стали называть туземцев, будучи уверенными в том, что достигли Индии) скручивали в трубку широкие листья травы и, высушив их, от тлеющей веточки поджигали с одного конца, а другой конец брали в рот, втягивали вовнутрь ароматный дым, а потом выпускали его изо рта и из носа – с очевидным наслаждением. Родриго и я тоже попробовали сосать дым из скрученного листка. Сначала нам очень не понравилось, я поперхнулся, вызвав смех своих почти голых спутников. Но потом они старательно показали, как аккуратно надо втягивать дым, чтобы не задохнуться, и я тоже получил некоторое удовольствие. Это занятие – пускание дыма – как будто бы несколько снимало усталость, накопившуюся за время перехода по джунглям.

Обычай курить табак именно я привез на родину, на столетия разделив человечество на две противоборствующие части: курящих и некурящих.